Как в обыденном языке определённая часть утверждений сама является совершением действия помимо говорения, так и многие литературные техники претендуют на статус не репрезентации, но самоценного явления (ср. «Писать не о войне, а войной», Маяковский), явления, обладающего не только значительной иллокутивной силой, но зачастую и вполне ощутимым перлокутивным эффектом (ср. «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворение в окно, то стекло разобьётся», Хармс). Точно так же, как субъект, совершающий перформативное утверждение, должен обладать определёнными полномочиями и совершать его в определённой ситуации, поэт является производной определённых полномочий высказывания и более чем чувствителен к ситуации, не являясь поэтом по умолчанию и непрерывно («И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он. Но лишь Божественный глагол. До слуха чуткого коснётся…», Пушкин). Если для аналитической философии в XX веке стало очевидно, что при помощи слов можно совершать определённые действия, то «слова поэта» уже задолго до этого интуитивно приравнивались к «его делам» без какого бы то ни было теоретического обоснования.

В лингвистике/аналитической философии традиционно понимаемый под прагматикой ракурс на высказывание как «успешное»/«неуспешное» (вместо категории «истинности»/«ложности» высказывания по отношению к фактам и его внутренней консистентности), тоже когда-то был скандалом. Функции языка сопоставлялись с литературой только через герменевтику и структурализм, но никогда через прагматическую философию языка. Исследование прагматики художественного высказывания (аналогично повороту от семантики и синтаксиса к прагматике в лингвистике) должно было бы отказаться от рассмотрения соответствия между «изображённым» и «внелитературным» миром, а также от обсессивно-интертекстуального невроза, чтобы сосредоточить внимание на действии, жесте, ходе, который совершается художественным высказыванием, на реализации текста в конкретной ситуации, а также на том, какое положение внутри пространства литературы и по отношению к другим манифестациям занимает высказывание и какого эффекта добивается за его границами.

Если традиционно теория литературы занимается самим сказываемым в литературе, то анализ иллокутивного значения (какое действие совершается в слове) и особенно перлокутивного эффекта (каково воздействие), в т. ч. в более широком — социальном — смысле, обычно сводился лишь к привлечению беспорядочного биографического материала или социологических констант. Из-за этого забвения риторических аспектов языка «чисто литературная ценность» конфликтовала или произвольно увязывалась с «полезностью»/«практической ценностью» — просветительской, дидактической или прямо утилитарной, но никогда не понималась как действие, как направленность сама по себе.

Как высказывание всегда обнаруживает в себе следы взгляда/слова другого, точно так же и литературное изобретение выставляется в ответ на другое (предыдущее) изобретение, как правило, с тем чтобы его оспорить, что и выдаёт его погружённость в насквозь полемологический контекст — как перспективы истории искусства, так и его ситуативного устройства. Прагматический жест отправляется по отношению к предшествующим способам действия в литературе и призван одновременно обгонять современников и адресоваться к ещё только изобретаемой аудитории.

Не являясь ни вычисляемой клеткой морфологии жанра, ни порождением индивидуальной творческой воли, событие (порой довольно конфликтное) художественного высказывания обладает прагматической задачей как в диахроническом переопределении жанровой системы (историческая прагматика), так и в более локальной конситуации поэтического высказывания (конситуативная прагматика). Как и слово в проекте металингвистики, произведение не является естественным продолжением тела автора, но скорее подвешено на прагматических нитях, натянутых между значимыми прецедентами высказывания. Без учёта этой обращённости и противопоставленности невозможно распознать направленность литературного произведения, понять текст как акт высказывания. Постструктуралистская рецепция бахтинской теории свела эти дискурсивные взаимодействия к текстовым (в рамках которых высказывания нейтрализуют друг друга в общей синхронистской картотеке), в случае же прагматики художественного высказывания акцент нужно перенести с библиографических отсылок на жесты, которые совершает высказывающийся, а библиотечная метафора должна быть заменена сценической.

Таким образом, прагматика — очередной артистический и методологический ход овнешнения понимания художественного высказывания: не сам текст, а комуникативно-практические условия и обстоятельства его реализации, включённые в порядок его производства. Прагматика — это не «что?» и даже не «как?» литературы, а «как действует?». Поворот к практике неизбежно приводит к тому, что мы натыкаемся на материальность. Свою роль будут играть и институты с сообществами и инструменты с техниками. Если переосмысление вещей как самостоятельной — не только пассивно значащей, но и активно действующей — реальности в социологии заключалось в анатомировании механики фабрикации научных открытий, то акторно-сетевые исследования литературы могут показать, с помощью каких технико-риторических и институционально-организационных усилий достигались «литературные открытия» и какие материальные и фигуральные свойства знака были вовлечены в качестве агента в производство литературных фактов.

Транслит | 2014 г. | обложка

150
есть в наличии