Труд, конфликт, сообщество — именно в такой последовательности выстраиваются предикаты литературного существования, понятого не как история шедевров без разрывов, но как процесс становления, фабрикации, изготавливания, т. е. как производство. Темы труда и конфликта в искусстве вообще становятся всё более актуальными в современной ситуации практически, но как правило, не рассматриваются аналитически, в то время как творческие работники продолжают производить «культурные содержания» вместо рефлексии своего нынешнего состояния.

 

Собственно всякое обращение к производственной стороне литературы, её «кухне"1, уже оказываясь жестом (само)критическим, чревато конфликтом (как минимум он вызывает закономерное сопротивление адептов возвышенного). Такой конфликт является эпизодом борьбы не только институциональной, но и политической. Следовательно, неизбежна речь и о производственных, то есть, смысловах конфликтах [П. Машре «Теория литературного производства»]. Между эксплуатирующим и эксплуатируемым (даже если они совмещены в одной «разорванной личности» — литературной, артистической или любой другой, занимающейся нематериальным трудом) существует не только спор о том, кто кому и за что должен, но и о том, что собственно имеет место — неизбывная борьба между двумя сторонами производственных баррикад или творческое сотрудничество свободных субъектов, каждый из которых занимает своё место в этой сложной, как сам мир, иерархии [П. Арсеньев «Автоматическое письмо ногами…»]. Очевидно, что разговор о (литературном) труде, производстве и борьбе, не может быть воспринят невраждебно консервативно настроенными литераторами, т. е. такими, кто бес/сознательно солидаризируется с господствующими вкусами и кто будет стремиться всячески «остановить мгновенье». С другой стороны, те, кому нечего терять, кроме своего исключённого положения, окажется более восприимчивы к такой тактической оптике. Порой именно из такого имманентного конфликта оптик и вырастают реальные конфликты и групповая полемика как форма борьбы за легитимное видение.

 

Последняя, однако, не столько означает хаос войны всех против всех, сколько структурирует литературное пространство, стимулируя образование групп, сообществ и объединений, вырастающих посредством противопоставления другим, уже имеющимся на горизонте. Таким образом, когда благодаря конфликту удаётся как следует размежеваться, оказывается-де-факто сформировавшимся и сообщество единомышленников, которое способно действовать в качестве коллективного субъекта, пусть и сохраняя в себе потенциальность более детальных разграничений внутри [О. Журавлёв, К Медведев, Э. Лукоянов и другие «Литературная левая…»] Никакое сообщество и не живёт унификацией, но только разноречием (Бахтин) и несогласием (Рансьер). Собственно, сообщество это и есть то, что держится вместе за счёт взаимного отталкивания — когда становится нечего делить, оказывается, что ничего и не объединяет. По ту сторону от тоски по стабилизируемости сообщества, следует утверждать его как то, что перманентно находится в состоянии разрыва, будучи подверженным атомарным силам притягивания и отталкивания и всегда сохраняет учредительную энергию конфликта. Как и каждая отдельная литературная личность, сообщество тем более представляет из себя полную разорванность, неустойчивый бриколлаж [А. Конаков «Василий Филиппов как точка сборки сообщества»]. Между его крайними позициями может вообще не быть сходства, но каждая соседняя пара будет снабжена подвижными «фамильными сходствами», скрепляющими всё целое.

Особенно актуальной подобная перспектива становится в контексте всё более отчётливо наметившейся (в кругах молодых критически настроенных авторов) тенденции обращаться к воинственному типу аргументации, а исследователей — заниматься «милитантной эстетикой» — причём, как часто кажется искушённым и истощённым (elabore) игрокам, — в ущерб известной изощрённости собственно аргументативного и эстетического порядка. Собственно, этот этический ультиматум — ультиматум прямых реляций с поля боя, сбивчивости стиля, обусловленного чрезвычайными обстоятельствами, даже не (литературного) письма, но трансляции, репортажа, депеши — должен стать отдельным объектом пристального критического анализа [И. Бобырев «Я получаюсь первым поэтом ДНР…», Й. Регев «Реляции с поля боя»] — равно как ими уже стали многие манифестации самой эксцессуальной эстетики [И. Калинин «Поэтика эксцесса»].

 

Политическое искусство, как водится, существует в не менее чувствительной к логике демаркации среде, и в этом выпуске она тоже не могла не найти своих картографов [С. Ермаков «Техника вторжения…», Карта-кухня художественного Петербурга]. Впрочем, большинство материалов номера, находясь в критической близости к предмету своего дискурса, и сами не просто описывают, но запускают логику конфликта, являясь определёнными актами высказывания в контексте других, а не просто объективными показаниями самих приборов или говорением из точки устойчивости и благополучия. Критический пересмотр сложившихся в артистической среде нулевых прекраснодушных представлений о литературе как «общем деле» и оперативное переопределение объёма понятий художественного труда, конфликта, сообщества проходили параллельно подготовке номера (конфликт с редакцией журнала «Искусство», несогласованно использовавшей художественную работу П. Арсеньева) или даже прямо внутри редсовета (интернет-предпубликация Антона Очирова своей готовившейся к печати поэмы «После ‘Израиля’», вызвавшая критику некоторых членов редсовета).

 

Кроме того, наряду с рядом разбираемых литературных и артистических кейсов на современном и сторическом материале по очерченной теоретической проблематике, выпуск содержит довольно объёмное приложение, посвящённое картографированию независимых интеллектуальных сообществ и семинаров современного русскоязычного культурного пространства [Е. Суслова «Les etudes clandestines…], которое, разумеется, не совпадает с очертаниями и логикой его распределения языком власти и существует в качестве самостоятельной картографической реальности. К слову, задаче партизанского картографирования культурного пространства, вытекающей из известной милитантности, просачивающейся в литературу из «параллельных рядов», как и рефлексии самих активных процессов переопределения сложившейся литературной картографии (не без связи с оспариванием политического статус-кво) в номере посвящены не только иллюстративные материалы, но и само его устройство.

 

Транслит | 2014 г. | обложка

225
есть в наличии