В #14 [Транслит] был предложен проект реляционной онтологии эстетических объектов. Прагматика художественного дискурса была призвана описать тот новый способ существования эстетических объектов, который больше не предполагает целостности и завершения последних, предшествующих вторжению коммуникативной инициативы и участию контекстуальных факторов в художественном производстве. Напротив, такая поэтика взаимодействия требовала включения «коммуникативно-практических условий и обстоятельств реализации тексты в порядок его производства» и уделяла первостепенное внимания «действию, жесту, ходу, которые совершается художественным высказыванием в конкретной коммуникативной ситуации». Во многом такая «прагматическая поэтика» вдохновлялась теми завоеваниями в гуманитарных науках, которые удалось совершить прагматическому повороту в лингвистике и антропологии/социологии.

В частности высказывалось предположение, что «если переосмысление вещей как самостоятельной — не только пассивно значащей, но и активно действующей — реальности в социологии заключалось в анатомировании механики фабрикации научных открытий, то акторно-сетевые исследования литературы могут показать, с помощью каких технико-риторических и институционально-организационных усилий достигались „литературные открытия“ и какие материальные и фигуральные свойства знака были вовлечены в качестве агента в производство литературных фактов» (c. 2).

На данный момент стало очевидно, что у реляционной онтологии артефактов (включая сюда теперь и художественные) есть как минимум один серьёзный наследник, он же соперник: объектно-ориентированная онтология. Во всяком случае, как только был осуществлён поворот к практике и открыта материальность, стало невозможно отводить ей исключительно пассивную роль в тени субъекта или под патронажем сознания. «Когда пишется поэзия, автор заключает сделку с бумагой, тушью, текстовым процессором, деревьями, редакторами, воздухом…» (Мортон). Именно поэтому после автономизации деятельностного контекста в литературе, необходимо рассмотреть и уже чисто объектно-ориентированную поэзию.

 

Вместе с тем, #17 [Транслит] уже концептуализировал движение «в сторону объекта», имел своей темой ставку на непосредственное и неопосредованное, на преодоление медиации, иными словами, на метод, способный обеспечить самоустранение и гарантировать прямой доступ к реальности. Литературный позитивизм грезил преодолением или обузданием языка, стремясь включить реальность в само высказывание — описывая её максимально нейтральным языком, делая вид, что его (языка) уже нет, или включая необработанные (литературным языком) фрагменты реальности в рамку произведения, не пытаясь их никак представлять «своими словами» (с. 3).

Необходимо сказать, что и спекулятивный поворот, стремящийся мыслить о мире до/без/после людей (Мейяссу/Брасье), не очень-то располагает к разговору об искусстве. Но если ​всё​-таки такой начинать, то необходимо поставить вопрос о том, в каком направлении искусство смогло бы преодолевать приручённость человеком. Должно ли участие человека в конструировании (смысла) объекта после длительного злоупотребления этой привилегией быть исключено полностью или сведено к объёму, равному участию других рядовых акторов и осуществляться наряду с самоорганизацией или даже «заговором материалов» (Негарестани)? Как сознание может быть вплетено в мир, но при этом не контаминировать вещи? Предшествуют ли объекты каким бы то ни было действиям или становятся их результатом (вариант: обнаруживают себя в результате поломки)? Наконец, глубже ​всё​-таки объекты своих контактов с ​чем​ бы то ни было (Харман) или отношения продолжают своё просвещённое доминирование над вещами? Если Кант абсолютизировал воспринимающую способность субъекта, а Гринберг — излучающую способность объекта, какая конструкция представляется наиболее современной в теоретическом описании искусства сегодня?

 

Если поэзия давно уже не только «состоит не из идей, а из слов», но и обнаруживает, что, отождествляя себя с текстом, она только вгоняет себя в зависимости от его материальной судьбы (Огурцов), то какова судьба самой поэзии вне эксклюзивного доступа к языку и каковы перспективы её взаимодействия с иными объектами языковой и других сред, в том числе и нелингвистических?

Если знак больше не обязан отсылать к чему-то большему, ​чем​ он сам, бесконечно откладывая смысл, и может наконец обратиться к самому себе, возможно ли помыслить автономизацию знака вплоть до его выведения за пределы юрисдикции сознания (Жуков) и насколько созидающей может оставаться такая пустота знака, отсылающего только к собственному порядку распределения?

Если лирическое письмо устарело именно из-за сильной трансцендентальной инстанции, каков мог бы быть новый тип подключения между субъектом поэтического и материалом поэзии? (Арсеньев) Может ли в конце концов этот материал существовать объективно или объектно, до и помимо поэтической воли или жеста (или как во всяком трансформируются прежние процедуры «выделки» материала)? Что представляет собой это новое вдохновение материалом? Сохраняется ли сама необходимость демаркации между мыслимым и материальным?

Не стоит считать «объектно-ориентированную» проблематику чуждой отечественной литературной традиции. Кто как не русские авангардисты столько говорили о вещах, предметности и материале (в противопоставлении сознанию, значению и конструкции)? ​Чем​ как не проектом эпистемологического упразднения субъекта и преодоления отчуждения вещей было движение производственной литературы (литературы факта)? Кто как не Виктор Шкловский требовал отвоевания у привычки суверенной вещности и возвращения «каменности камня», рассчитывая в этом на помощь искусства? Кто как не Александр Родченко требовал преодоления отчуждённого положения вещи и существования её наравне с человеком в качестве «вещи-товарища»? Кто как не Сергей Третьяков призывал радикально переосмыслить объект литературного повествования и дать объект вне корреляции с воспринимающим сознанием в «Биографии вещи»? Пришло время продолжить эти поиски.

В готовящемся выпуске мы не будем пытаться сделать полный и всеохватный обзор текущих пост-гуманистических/акселерационистских/спекулятивных течений, но скорее предложим собственную версию объектно-ориентированной поэтики. Уже сейчас очевидно, что такая постановка вопроса распадается на несколько сюжетов в зависимости от того, говорим ли мы 1) об объектно-ориентированном образе (Голынко), 2) об объектно-ориентированном письме (как в случае «готовых текстовых объектов» или апроприации цельных объектов в индексном письме современных концептуалистов), или, наконец, вообще 3) об объектно-ориентированной поэтической практике, как такой, которая приводит поэтов не (только) к созданию текстов, но (ещё и) неких объектов (см. участников проектов [Текстологии], #Карта_поэтических_действий, «Дом голосов: на полях языка»). При всех различиях этих перспектив их объединяет общая интуиция элиминации субъекта и прихода оставленного им (по экологическим, идеологическим, эпистемологическим или невыясненным причинам) или освободившегося от него материала.

Транслит | 2017 г. | обложка

300
нет в наличии