Центральным для выпуска является понятие факта, постулируемое всеми без исключения существовавшими позитивизмами и связанными с ними философскими, литературными и художественными движениями, выступавшими за «возвращение к вещам». В общем виде понятие факта подразумевает объективистскую эпистемологию языка и позитивистский научный метод в их общем противостоянии риторике и трансцендентализму. Основная интрига выпуска, таким образом, заключается в том, что, если в истории идей и философии науки подобные программы возникали с известной регулярностью, то проект «литературного позитивизма» не был концептуализирован по, казалось бы, самоочевидным причинам: литература всегда противостояла идее прямой транспозиции реальности, делая больший или меньший акцент на «деформационных свойствах» литературного стиля (и других производных языковых игр). Однако, обращая внимание на такие прецеденты в русской литературе, как «натуральная школа», литература факта и протокольное письмо Шаламова (а также на некоторые западноевропейские аналоги — «новую вещественность», шозизм «нового романа» и другие), можно сказать, что традиция литературного позитивизма даёт о себе знать в наиболее радикальных манифестах обновления литературного языка. Оставаясь во многом бессознательным движением в одном и то же направлении, эти манифестации проявлялись именно в моменты радикального размежевания с предшественниками (а в моменты «обострения классовой борьбы» в литературе — и с современниками). Претензии новой выдвигающейся на авансцену культуры социальной группы (разночинцев от литературы), наступление нового социального режима и переопределение социальных функций литературы (движения рабкоров и селькоров) или, наконец, чрезвычайное экзистенциально-антропологическое положение (в случае лагерной прозы) — всякий раз провоцируют уклон в позитивизм, движение «в сторону объекта», как своего рода самоубийственный для belles lettres ход*. Несомненно, такая литература отдаёт себе отчёт в том, что она является не-совсем (или даже совсем-не) литературой, выступая скорее в качестве субверсивного теоретического движения и авангардно-политической ставки.

На протяжении XIX века степень интегрированности документа в литературу эволюционирует и варьируется в зависимости от политических симпатий: славянофилы-фольклористы рыщут в поисках этнографической правды, западники поклоняются сциентистскому духу городских «физиологий». Белинский говорит о «позитивной» литературе, противопоставленной просроченным классицистическому упорядочиванию и романтическому самовыражению, а публицисты 60-х уже стремятся просто информировать читателей, что знаменует ​всё​ более сокращающийся цикл обработки фактов на письме. Но мощь «объективного» описания в XIX веке связывается ​всё​ ещё с эффектами узнавания (а очерковая литература поставляет роману с другой стороны баррикад инструменты производства эффекта реальности). После Революции же к факту устремляются с другой стороны: производственники декларируют скорое исчезновение искусства как миметической продукции вообще, на смену которой придёт непосредственное участие в жизни. В ходе «борьбы реального факта с вымыслом» они стремятся к такой небездельничающей литературе, которая позволит литературным объектам избегать деформации фактов и как бы совпадать с ними.

​Чем​ яснее становилась роль наблюдателя и его медиа-когнитивных средств, тем более выраженным становился голод на непосредственное и неопосредованное, «прямое описание», иными словами, на метод, способный обеспечить самоустранение и гарантировать прямой доступ к реальности. Таким образом, литературный позитивизм грезит преодолением или обузданием языка, стремясь включить реальность в само высказывание, для чего существует два враждующих метода — репрезентативный и индексальный. Можно стремиться описать реальность максимально нейтральным языком, делая вид, что его (языка) уже нет, а можно включать необработанные (литературным языком) фрагменты реальности в рамку произведения, только обрамляя их знаковыми конвенциями, но не пытаясь их никак представлять «своими словами». Язык, следовательно, может использоваться литературным позитивистом как по «прямому (референциальному) назначению», так и в более изобретательном ключе, позволяющем залучать реальность в произведение.

* В качестве «особого случая» в эту линию можно поместить язык прозы Андрея Платонова, который на уровне содержания высказывания (делегированного своим концептуальным персонажам и рассказчику) целиком поддерживает «позитивистскую» философию языка, тогда как на уровне самого акта высказывания, закреплённого в стиле, подрывает её.

Транслит | 2015 г. | обложка

270
есть в наличии